В Берлин приехал Жак Тибо и, как всегда, привез прелестные истории для своих друзей. Талант импровизатора придавал новое обаяние его старым, часто повторявшимся рассказам. Приезд Тибо означал для нас поздние ночные бдения и домашнее камерное музицирование. Мир любителей музыки хорошо знал его изысканное искусство, но я хотел бы, чтобы кто-нибудь запечатлел для потомства его забавные анекдоты и выходки. Остроумный, элегантный, он не колеблясь отказывался на время от этих добродетелей ради занимательной, пусть даже чуть злой, но вполне земной шутки.
   Но теперь мы сами доставили развлечение Тибо, причем совершенно непреднамеренно. Произошло это на концерте камерной музыки, в котором выступал пианист Эдвин Фишер, толстый контрабасист Гедике и я. Тибо пришел нас послушать. Гедике запаздывал, и мы дожидались его с "Форельным квинтетом" Шуберта: наконец он появился. И в обычном виде весь его облик, напоминавший Гаргантюа, был внушительной деталью берлинского музыкального пейзажа. По сейчас, стоя перед нами в промокшем насквозь фраке и стуча зубами от холода, Гедике представлял собой примечательное зрелище. Безмолвный, он уставился на маленькую лужицу, образовавшуюся у его ног. "Два хулигана пытались напасть на меня, когда я проходил по мосту, - выговорил он наконец. - Я стукнул их головами и бросил в реку. А потом пришлось вытаскивать их, чтобы спасти эти чертовы души". Дрожа, Гедике попросил глоток коньяку, но выпил три или четыре. Не было времени высушить или переменить одежду, контрабас он настроил уже на эстраде, и после того как мы уселись, его широкая улыбка показала, что он чувствует себя превосходно. Очевидно, он чувствовал себя все лучше и лучше по мере того, как квинтет продвигался, пока, наконец, уже не мог больше скрывать свою радость и решил поведать о ней нам и слушателям. Мы остановились. Виной этому были смех и паясничанье Гедике. Наступившее молчание отрезвило его: мы начали снова, квинтет был доигран хорошо. После концерта он сказал со слезами на глазах: "Лучше было дать утонуть этим бродягам, чем оскорблять Шуберта".
   После нескольких чудесных дней, проведенных с Жаком Тибо, он взял с меня обещание побывать на одном из выступлений Ванды Ландовской. Тибо назвал преступлением то. что до сих пор я этого не сделал. Я отправился послушать в ее исполнении концерт Гайдна. Она вышла на эстраду, задрапированная во что-то вроде облачения священнослужителя и приблизилась к клавесину с таким видом, словно то был алтарь. Весь церемониал перед тем, как она начала играть, носил какой-то мистический оттенок, характер жертвоприношения, совершаемого весталкой. Но играла она удивительно просто и с той законченностью, которая доступна подлинно большому художнику.
   После четырех сезонов с Берлинским филармоническим концертные обязательства стали настолько отвлекать меня, что я уже не мог более работать в оркестре, и нам пришлось расстаться. Думаю, что мои товарищи, подобно мне, остро переживали разлуку, но с Фуртвенглером было намечено много совместных выступлений, и мы надеялись, что будем видеться так же часто, как и раньше.
   Старый скрипач Бланке с волнением сказал, что ему жаль расстаться со мной, даже не послушав, как я играю. - Но ведь я годами видел вас в оркестре, - удивился я. - А ведь я не слушал. С тех пор, как десять лет назад со мной случился нервный припадок, я перестал слушать музыку. Доктора запретили мне. Они предупредили, что это единственный шанс выжить. начала было очень трудно, но постепенно я выработал у себя привычку не слышать, что я или сидящие рядом играют, а с тех пор как оставил себя не слушать и голоса дирижера, больше не знаю никакого беспокойства и чувствую себя превосходно!