topliteratura.gif (4465 bytes)
Содержание

Главная страница

raspor.gif (49 bytes) 

                                                                     
Фрагмент двадцать восьмой

   Однажды в Париже ко мне пришел молодой человек и попросил прослушать его: он хотел стать моим аккомпаниатором. Выглядел он очень хрупким, нервозным. Играл мне несколько часов подряд, я же, очарованный им, требовал еще и еще. Наконец, он спросил:

- Возьмете ли вы меня к себе? - и в его голосе чувствовалась тревога.

- Нет, - ответил я.

Он изменился в лице.

- Вы не поняли. Вы так молоды. Вы уже мастер. Вы не должны портить замечательную карьеру, которая вас ждет.

Я обнял его. Это был Дину Липатти, чье имя с такой полнотой повествует о прекрасных свершениях и напоминает о его трагической безвременной кончине.
   Одна из причин, заставивших меня отказать Липатти, заключалась в том, что клеймо, которое накладывает слово “аккомпаниатор”, - серьезный предрассудок; он может испортить карьеру солисту. Именно это обстоятельство всегда приводится как аргумент, когда всемирно известный пианист отказывается записать на граммофонную пластинку какую-нибудь сонату вместе с равным ему по достоинствам скрипачом или виолончелистом. Он боится, что его сочтут аккомпаниатором, а ведь это понижение в ранге.
   На свете гораздо меньше отличных аккомпаниаторов (как я ненавижу это слово!), чем таких же виртуозов; о первых я всегда думаю с симпатией. К счастью, мне очень редко приходилось общаться с плохими аккомпаниаторами - только по необходимости, по случайной. причине. Так было, например, в одном из городов Среднего Запада, когда расстояние между предшествующим и будущим выступлением составляло тысячу миль. Мой аккомпаниатор заболел, и импресарио пригласил местного пианиста. Едва приехав в этот город, я бросился к нему, чтобы репетировать.
   Какой великолепный кабинет! Какой великолепный хозяин! Жизнерадостный человек лет сорока, в халате с замысловатым вышитым: золотом рисунком, приготовил мне виски с содой и удобное кресло. “Весь к вашим услугам, - сказал он, раскрыв руки точно для объятий, и тут же посочувствовал: - Вы, наверное устали? Эти грохочущие поезда... О жизнь артиста! Как приходится расплачиваться за славу! Я бросил все это”. Он выглядел взволнованным. “Да, я так и сделал. Настоящую глубину, настоящее торжество духа я нашел здесь”. И он указал на свое сердце и голову. Пока я допивал виски,. он смотрел на меня и, казалось, вовсе не торопился приступать к делу. Я вручил ему пачку нот - программу завтрашнего концерта. “Превосходно. Это как бы еще одна встреча с дорогими старыми друзьями”, - сказал он, любовно перелистывая страницы. “Ага, фа-мажорная Брамса. Прошу вас, не берите в первой части слишком медленный темп, как делает большинство виолончелистов. Ведь здесь указано Allegro vivace-что они, слепы или глухи?” - спросил он с осуждением в голосе. Его настроение быстро менялось с каждой новой пьесой. “Маленькая соната Дебюсси обворожительна”. И он погладил заглавную страницу. “Хорошо, хорошо, вот и “Каприччио” Хиндемита. Я играл его еще по рукописи. Настоящая немецкая музыка, не правда ли? Но ведь таким был и Бах”. Он расхохотался: “Не забыть бы рассказать это в моем старшем классе”. Он снова налил мне виски и друг стал очень серьезным. “Друг мой, - сказал он, - если бы меня попросили составить программу вместо вас, она была бы точно такой же. Необычайно! Все это музыка, которую я знаю и люблю больше сего. Сегодня я предлагаю отдохнуть, а завтра, в любое время по вашему выбору, мы пройдем всю программу - большие произведения, мелочи и все остальное”. Обрадовавшись перспективе свободного дня и вечера, я согласился со всем, что он говорил.
   На следующее утро, хорошо выспавшись, я подумал: “Какой счастливый случай! Найти в этом городе такого опытного пианиста!”. Я с удовольствием позавтракал, сделал большую прогулку, вернулся в отель и написал несколько бодрых писем. Позанимавшись, я насладился легким вторым завтраком и неторопливо пошел на репетицию. Мой новый друг тепло приветствовал меня и предложил попробовать специально сваренного турецкого кофе.

- Нет, спасибо, давайте работать.

- Отлично, я готов.

Мне показалось, что голос его слегка дрогнул.

- Дебюсси, - сказал я.

     Прошло немало времени, пока он искал ноты, нашел их и уселся нa стуле. “ Вы уверены, что вам удобно?” - спросил он, высморкался и, наконец, начал. Я послушал, затем, думая, что он шутит, попросил его повторить несколько тактов. К моему ужасу, у меня уже не осталось никаких сомнений в том, что этот человек едва умеет играть на рояле. Потрясенный, я уставился на его побледневшее лицо. Он встал и сказал: “Что делать? Делать нечего! Признаюсь, что не могу играть. Да, именно так. Пожалуйста, - попросил он, - не разрушайте моего положения в обществе, созданного с таким старанием”.
   Не желая срывать концерта, вечером я пришел в зал. К моему изумлению, мой партнер, жизнерадостный, в элегантном фраке, ждал меня в артистической. “У меня великолепная идея,-сказал он так же весело, как при нашей первой встрече, - я хочу объявить, что все ваши ноты вы забыли в поезде и будете играть только пьесы для виолончели соло. О, мы будем счастливы услышать Баха в вашем исполнении, а в конце программы как сюрприз мы сыграем “на бис” вот это - я учил два дня!”. Он показал мне детской легкости менуэт Валенсина, который, очевидно, нашел среди моих нот. Его выход на эстраду и объявление были встречены одобрительными восклицаниями публики, переполнившей зал.
   После программы, состоявшей из двух сюит Баха, сюиты Регера, моей собственной фантазии для виолончели соло, “маэстро” присоединился ко мне с менуэтом. Я со всей старательностью приноравливался к его спотыкающемуся аккомпанементу.
   Вместе со мной он отвешивал многочисленные поклоны перед благодарной аудиторией.
   Был и другой инцидент, но совершенно иного характера, на этот раз - с настоящим артистом, Пьером Любошицем. Я наслаждался, репетируя в нью-йоркской квартире Пьера вскоре после его женитьбы на прелестной и талантливой Жене (впоследствии они с успехом выступали как фортепианный дуэт Любошиц-Неменова). Она помогала нам конструктивной критикой и готовила великолепные блюда.
   Я позвонил Пьеру из Бостона: “Как вам известно, - сказал я ,- единственная новая пьеса, которую мы играем в Кливленде, это токката Кастельнуово-Тедеско. Рукопись у вас. Времени для репетиций будет очень мало... Пожалуйста, поработайте над ней”.

- Что вы имеете в виду? - вскричал Пьер, - я-то знаю эту пьесу, а вот вы - знаете ее?

   В Нью-Йорке я тотчас же пошел к Любошицу. Мы давно не видались, и нам было о чем поговорить. Наконец, мы начали репетировать. Беспокоило, что не хватит времени выучить новую пьесу. Но сыграв токкату целиком, мы приободрились и настроились для дальнейших занятий, однако тут Женя объявила, что обед готов.
   При взгляде на стол у меня перехватило дыхание. Только большой поэтический талант мог бы описать все то, что я увидел. Обольстительная власть селедок была почти непреодолимом. Осетрина из России и ветчина из Праги говорили сами за себя; не меньше обещала и водка, приготовленная Пьером, - ее он справедливо называл основой всех стоящих вещей. Котлет еще не было видно, но только безнадежный профан не сумел бы понять по доносившемуся аромату, как они будут таять во рту и каков будет их цвет, подобный цвету прекраснейшего инструмента Страдивари. Все мысли о токкате исчезли. “Наш поезд отходит в десять вечера - у нас спальный вагон, приедем завтра рано утром. До вечернего концерта нечего делать, не так ли?” - и мы выпили за основательную репетицию в Кливленде и за успех турне.
   У нас были нижние спальные места в разных концах вагона. Подобно акробату, я согнулся и кое-как уселся на своей постели, чтобы переодеться в пижаму. Задернув занавеску, я заснул, но вскоре меня разбудил детский плач. Я сунул голову под подушку, но бэби был настойчив, и крик раздавался совсем рядом. Открыв занавеску, я увидел на противоположном месте мать, пытавшуюся утихомирить младенца. Она заметила, что я наблюдаю за ней, и попросила хотя бы минутку присмотреть за ребенком. “Конечно”,-ответил я, польщенный доверием. Она положила свое маленькое сокровище мне на колени и исчезла. Крышечное существо вопило неистово. Его личико было красным, мокрым, все тельце было мокрое - мокрой в то же мгновенье стала и моя пижама. Все в вагоне проснулись и стали ворчать. Тогда я опять задернул занавеску и улегся вместе с ребенком. То ли переменa положения, то ли близость незнакомца еще больше раздражали малыша. Попробовал я петь, но это была не та колыбельная и не для ого слушателя. Я почувствовал, что сам готов заплакать. Отчаяние охватило меня: казалось, что мать никогда уже не вернется. Наконец она появилась, сказала “спасибо” и забрала ребенка. Надежда на сон исчезла. Хотя ребенок успокоился, но уже до самого Кливленда я слушал грохот поезда и храп соседей.
   У Пьера был отличный вид, он сказал, что спал, как младенец. Какой младенец?” - спросил я сонным голосом. После завтрака в отеле я повесил на свою дверь записку: “Не беспокоить”, - улегся и проспал целый день. Перед вечером мы выпили чаю у меня в комнате и пробежали всю программу. Я кое-как поиграл токкату, и Пьер сделал какие-то пометки в своей партии.
   Первое отделение прошло очень хорошо, и публика сердечно приветствовала нас, ожидая первого исполнения токкаты в США. Мы отважно начали, и, судя по первым тактам, премьера обещала быть удачной, но вдруг мне изменила память. Импровизируя, я пытался охранить хотя бы стиль музыки. Пьер перелистывал страницы взад и перед, но убедившись, что я играю то, чего нет в нотах, в конце конов бросил их и подобно мне начал фантазировать. Тем временем, увлеченный интересными идеями и гармониями, я увидел возможность для фугато. Помогли ему талант или страх, но Пьер угадал мои намерения. Фугато мало-помалу привело нас к первой теме, но теперь вместо energico она зазвучала лирично. Тут мы ее разработали, использовав какой-то новый материал. Видимо, процесс нам очень понравился, и мы довольно долго возились с этой темой. То был очаровательный диалог двух инструментов, и как ни трудно было с ним расстаться, пришлось это сделать. Постепенно мы дошли до большого нарастания, и неожиданно оно привело нас прямо к началу пьесы. О, какая радость! После первого такта я уже твердо знал, что делать дальше. Но теперь этого не знал Пьер! Выбора нет, снова вынуждены импровизировать. Пот лился по моему лицу, капал на виолончель.
   Пьер тряс головой. Волосы падали ему на лоб и закрывали глаза. Он качался из стороны в сторону, стонал, побуждая меня ко все большим усилиям. Теперь началось что-то вроде коды, широкий путь к триумфальному завершению. Скорей, крепче, еще скорей - мы бушевали до тех пор, пока, полузадохнувшиеся, не привели сочинение к финишу.
   Измученные, выходили мы на аплодисменты. Артур Родзинский после концерта зашел к нам. Он и концертмейстер Кливлендского симфонического оркестра Эйль проводили нас на вокзал. “Токката произвела большое впечатление”, - сказали они.
   Из уважения к моему дорогому другу Кастельнуово-Тедеско я хотел сказать им всю правду. Однако только теперь я сделал это!

   Бедный, милый Кастельнуово! Но он, по крайней мере, не присутствовал в качестве свидетеля, когда в Кливленде искалечили его токкату. Мне, наказавшему самого себя, было гораздо хуже. И все же это происшествие послужило уроком. Работая над концертом Кастельнуово, я понял, что не должен успокаиваться до тех пор, пока музыка не вольется в мою кровь.

(продолжение следует)

 

Предыдущий выпуск

Следующий выпуск



Воспроизведение любых материалов ММВ возможно только по согласованию с редакцией. Если Вы ставите ссылку на ММВ из Internet или упоминаете наш узел в СМИ (WWW в том числе), пожалуйста, поставьте нас в известность.