«Семен Котко» – это Моцарт...»

    Наконец-то эта опера вернулась на отечественную сцену. Пусть пока в концертном варианте. Много лет назад юный пианист Святослав Рихтер признался: «В тот вечер, когда я впервые услышал «Семена Котко», я понял, что Прокофьев – великий композитор». Позже тот же Рихтер произнесет фразу, смысл которой мне стал ясен, быть может, только теперь, после исполнения оперы Валерием Гергиевым с оркестром, хором и солистами Мариинского театра.
   «Семен Котко» – это Моцарт», – сказал Рихтер. Откуда такая связь казалось бы несовместимых явлений? Если вслушаться в эти слова и подумать над ними, выясняется прозорливость, глубина и внутренняя свобода сказавшего их. Остроумные мелодико-декламационные реплики-моно или крошечные, вспыхивающие по ходу действия микродуэты, трио мгновенно застревают в ушах, отзываются сопереживанием. Как у Моцарта, каждое вокальное высказывание драгоценно, ювелирная точность характеристик-зарисовок феноменальна. Как у Моцарта, нет различия между «говором» солистов и «речью» оркестра, между вокальной и инструментальной спецификой музыки. Подобно австрийскому гению, тут и там рассыпающему «итальянизмы», русский гений акцентирует здесь «украинизмы», что не только дань сюжету, но и отражение давних и глубоко засевших в сознании впечатлений южного сонцовского детства. Как у Моцарта, конкретика сюжета – не главное. Главное – вечные архетипические взаимоотношения людей, ярких типажей. В подтверждение последнего приведу фразу Прокофьева, объясняющего свой замысел: «Гражданская война в данном сюжете является не целью, а обстановкой...» (из неопубликованной заметки, датированной 6 декабря 1939 года, из архива ЦГАЛИ). В самом деле, композитора в этом случае (что, впрочем, для него типично) интересовали не актуальные события как таковые, а переживания любящих и горюющих, психология добродетельных и злодеев. И, разумеется, ему были чужды поверхностная плакатность, агитационный примитив.
   Не забудем и отличительное свойство Прокофьева – художника-новатора: быть в постоянном поиске нового языка, форм выражения. Убеждена, что задача «омузыкалить» прозаический текст Катаева, да еще далеко не всегда поэтичный (например, урок по изучению материальной части пушки), захватывала его не меньше, чем собственно содержательные мотивы.
   Композитор написал большую часть оперы за 53 дня. Этим все сказано. По ассоциации – Гончаров, создавший своего «Обломова» за 23 дня, признавался, что текст ему будто надиктовывали свыше. Гениальная опера «Семен Котко»! Пожалуй, ни у кого это сегодня не вызывает сомнения. Тем не менее, после вспышки интереса к ней в 60-е годы, она была поставлена в Большом театре в 70-е, да еще, чуть позднее, в Одессе. А дальше – тишина. Что уж это – боязнь стиля, владение которым утрачено из-за невостребованности, или ханжеское стеснение темы гражданской войны? Кто знает?
   Ныне Гергиев вернул произведению исполнительскую жизнь. И вернул так, как будто не было никакого перерыва. Стилевая безупречность, органика в обмене репликами-жемчужинами солистов между собой и с оркестром, зажигающая энергия ритма, проработка прокофьевских «интонаций-жестов», настолько характерных, что входишь в ситуацию безо всяких усилий (вот когда воистину интонация рождает мизансцену – пусть только в воображении слушающего!), – все это подкупает в концертном исполнении настолько, что словно и не надо никакого сценического воплощения. А до чего выразительно Гергиев проводит кульминационную сцену горящего села, будто продолжающую яростную экспрессию «Огненного ангела». Тревожный набат, выкрики обезумевшей от горя Любки, до предела взволнованные реплики хора, подхлестываемые оркестровым потоком, – так и видишь многоликую массу взбудораженного народа (хормейстеры Валерий Борисов, Леонид Тепляков, Сергей Иньков).
   Дирижер и солисты даже ухитряются концертными средствами воспроизвести прокофьевские сценические контрапункты. Таков, например, эпизод сватовства, где возбужденные возгласы Софьи, причитания ее матери Хиври, с одной стороны, и злобные окрики Ткаченко, «галантные» рассуждения сватов, с другой, почти осязаемо воспринимаются как два параллельных пласта действия.
   Превосходно выявили мариинцы любимое прокофьевское сочетание лирики и юмора. По части юмора особенно преуспели Елена Витман и Евгений Акимов в щедро награжденных композитором этим свойством партиях Фроси и Миколы. Характерное дарование проявил буквально каждый исполнитель: Федор Можаев – Царев, Евгений Никитин – Ременюк, Николай Гассиев – Клембовский и другие (специально отмечу блестящую работу концертмейстеров Натальи Домской, Ирины Соболевой и Марины Мишук). Вершина лирического высказывания – вдохновенно прочтенный Гергиевым и музыкантами оркестровый ноктюрн начала третьего акта.
   Исполнители, повторю, хороши все. Но особенно выделились способностью скупыми средствами нарисовать образ во всей полноте и многогранности Виктор Луцюк (Семен), Татьяна Павловская (Софья), Федор Кузнецов (Ткаченко). Причем, певцы-мужчины в дополнение ко всему выявили незаурядный дар стилевого перевоплощения. Совсем недавно мы слушали Луцюка в партии Парсифаля, а Кузнецов на этом же фестивале превосходно исполнил Хундинга в первом акте «Валькирии».
   «Семен Котко» состоялся. Больше того, для меня это концертное исполнение стало вершиной последнего фестиваля «Звезды белых ночей».

    Марина Нестьева

Воспроизведение любых материалов ММВ возможно только по согласованию с редакцией. Если Вы ставите ссылку на ММВ из Internet или упоминаете наш узел в СМИ (WWW в том числе), пожалуйста, поставьте нас в известность.