Много времени я проводил с моими друзьями-виолончелистами. Мы встречались в домашней обстановке, музицировали, спорили о музыке и бывали друг у друга на концертах. Касадо, Эйзенберг, Фейерман, Фёльдеши, Гарбузова, Майнарди, Марешаль-у каждого из них были достоинства, приводившие меня в восторг. Касадо и Майнарди много писали для нашего инструмента, посвятили мне несколько сочинений.
   Одно время я часто встречался с венгерским виолончелистом Арнольдом Фёльдеши. Натура яркая и непостоянная, он был не слишком образован и отличался несколько грубоватой прямотой: меня привлекало в нем мастерство владения инструментом. Как и его артистизм, все в нем было необычно: великолепная шпрота души, весь облик - монокль в глазу и изнуренное лицо и, наконец, виолончель, шпиль которой отстоял лишь на полвершка от пола.
   "Входите, не стесняйтесь!" - крикнул он, когда я однажды застал его полуодетым с виолончелью в руках... Его инструмент мне очень нравился; он сказал мне как-то, что это ранний Страдивариус, в другой раз - что это, может быть и Амати. Он показал мне глубокую трещину в нижней деке и заметил, что это похуже рака. Но мне настолько нравились звук и внешний вид этой виолончели, что слова Фёльдеши пробудили во мне еще большую нежность к ней.
   После одного концерта с филармоническим оркестром, где он был моим предшественником за пультом концертмейстера, я пришел на вечер, устроенный в его честь. Он явился последним. Войдя в изысканно обставленную гостиную, Фёльдеши, не обращая внимания на хозяйку и гостей, оглядевшись, направился прямо ко мне.
   - Что за сборище! - прогудел он. - Давайте бросим эту скучищу, пойдем выпить пива и перекусить что-нибудь. Он схватил меня за руки и потащил из комнаты.
  - Вы не должны так делать!
  - О проклятье! Все это не по мне, да, кроме того, они даже не пригласили мою жену. Она предпочла остаться дома и приготовить гуляш с паприкой. Вы никогда не едали ничего подобного!
   Он сказал правду. Это действительно был не гуляш, а мечта. Мы ели и беседовали несколько часов подряд.
   "Арнольд воображает, будто он император Франц-Йозеф или что-нибудь вроде этого, - сказала госпожа Фёльдеши, когда ее супруг на минуту вышел из комнаты. - Рояль он подарил одному иностранцу, мои серьги отдал чьей-то невесте, а свой фрак - какому-то венгру-официанту. Он готов отдать..."-и она остановилась, так как вернулся Арнольд.
   Он часто жаловался на свою виолончель и никак не мог понять, чем она мне так нравится. Однажды Фёльдеши объявил, что, наконец, нашел инструмент себе по душе, решил отделаться от своего прежнего и собирается продать его скрипичному мастеру Эмилю Герману. Купив виолончель, я концертировал с ней несколько лет. Долго после того, как Фёльдеши перестал выступать и вернулся в Будапешт, меня преследовала мысль, что он клеветал па свой инструмент, лишь чтобы облегчить мне его приобретение. С этой же виолончелью я отправился в Вену, где началось мое долгое общение с Двойным концертом Брамса. Там я играл его с Эрикой Морини, затем с Брониславом Губерманом в Будапеште, с Геооргом Куленкампфом в Мангейме, Генри Хольстом в Берлине, в промежутках репетировал его с Тибо и Сигети, а в Герлице исполнял Карпом Флешем. Это было на музыкальном фестивале под управлением Фуртвенглера, где Флеш продемонстрировал редкостный дар смирения. На публичной репетиции, когда я закончил свою каденцию в начале первой части и Флеш стал играть свою, Фуртвенглер остановил его: "Пожалуйста, начните мягче". Флеш начал еще. "Теперь это слишком медленно", - сказал Фуртвенглер достачно громко, чтобы услышала большая часть публики. Флеш, сохраняя невозмутимость, начинал снова и снова, но его опять прерывали. Он старался выполнить то, что от него требовали, пока, наконец, Фуртвенглер, пожав плечами, не пошел дальше.
   После концерта, имевшего исключительный успех, Фуртвенглер извинился перед Флешем, на что тот ответил: "Не стоит говорить. Учиться можно у кого угодно, будь то гений или нахал".
   Мое турне включало ряд концертов в Лондоне. С оркестром я играл там в огромном "Роял-Альберт-холле", где сделал открытие, массивное оркестровое звучание не может "наполнить" этот тогда как легкое и прозрачное pianissimo без всяких усилий парит по обширному пространству.
   Из Лондона я приехал в Париж, где предстояло мое первое выступление с Горовицем. Герой парижского сезона, он собирал огромные аудитории. Мы много репетировали, виделись с Сергеем Прозевым, Игорем Марковичем, Николаем Набоковым, другими музыкантами, встречали множество интересных людей... Однажды после обеда к нам пришел неожиданный гость - Франсис Пуленк. Будто свалившись неведомо откуда, со своими "Алло, алло, алло", он побежал к роялю, сыграл остроумную короткую пьесу, потом, помахивая руками и посылая воздушные поцелуи, убежал, оставив нас недоумевающими по поводу столь молниеносного появления, исполнения и исчезновения. В программе нашего концерта были сонаты для фортепиано и виолончели Брамса и Бетховена, виолончельная сюита Баха и фортепианная соната Моцарта. Несмотря на высочайший художественный уровень исполнения, в камерной музыке это был совсем иной Горовиц сравнению с тем, какого ожидала встретить его шумная аудитория.
   После нежной фортепианной сонаты Моцарта публика потребовала "биса".
   - Что мне делать? Что делать? - повторял он между поклонами.
   - Черт с ними, дай им, что они хотят, - сказал я, хлопнув его по плечу.
   Он так и сделал. Мазурки и полонезы Шопена, что-то Листа и Донаньи превратили творения Брамса, Бетховена, Баха и Моцарта лишь в забытое вступление к концерту.
   Кстати о "бисах". Спустя несколько лет, выступая в Париже, он ответил на требования публики исполнением своей потрясающей фантазии на темы из "Кармен", и когда потом он вышел на аплодисменты, с галерки раздался голос: "Monsieur Горовиц, а теперь, пожалуйста, что-нибудь из "Тоски"!".