 |
Фрагмент четвертый
К обширному уже кругу
обязанностей я прибавил и другие. Мои коллеги и
Фуртвенглер поощряли меня ко все большим
усилиям. Импресарио предлагали ангажементы,
ученики хотели у меня заниматься. Я давал уроки
между репетициями, а сам зачастую упражнялся
ночью после концертов.
Организационно оркестр представлял
некий кооператив, объединивший старейших,
солиднейших, так сказать, "пожизненных"
участников оркестра, тогда как некоторых молодых
музыкантов и солистов, подобных мне, приглашали
на сезон. Все решения выносились этими
старейшими, они часто устраивали собрания, куда
нас, "гостей", никогда не допускали. Десять
воскресений и десять понедельников были отданы
абонементным филармоническим концертам. Они-то и
составляли основу замечательной репутации
коллектива, возникшей еще во времена Ганса фон
Бюлова и Артура Никиша. Теперь великую традицию
продолжал Фуртвенглер. Хотя он и возглавлял
оркестр, но всеми делами управлял кооператив. Мне
не представилась возможность познакомиться с
его финансовым уставом, его правилами и целями, и,
несмотря на дружбу с моими коллегами, для их
"тайного общества" я всегда оставался
посторонним.
За две тысячи марок каждый мог без
всяких затруднений "нанять" оркестр для
концерта с двумя репетициями. Дирижеры, солисты,
композиторы и хоровые коллективы ангажировали
оркестр фундаментально, на весь сезон. Оркестр
выполнял все их требования, неизменно подчиняясь
дирижеру во всем, чего бы он ни попросил. Это было
важнейшее правило репетиционной дисциплины,
однако оно не так уж строго соблюдалось во время
концерта. Некоторые претензии дирижеров бывали
настолько нелепы в музыкальном отношении, что в
оркестре родилась поговорка - играть программу
"как обычно". На таких концертах присутствие
дирижера игнорировалось, и все же, к чести
оркестра, он действительно играл превосходно.
У нас бывали дирижеры, которые не могли
отказать себе в роскоши дать несколько концертов
в сезоне. С денежной стороны им это было доступно.
Двое из них доставляли оркестру особое
развлечение.
Хотя они и числились в списке "как
обычно", однако у них не было сомнений в своих
силах, и оба имели склонность к некоторой
театральности.
“Господа, - так один из них
приветствовал нас утром, - прежде чем начать
Пятую Бетховена, давайте понаблюдаем и
поразмыслим о сокровенных бетховенских
импульсах, пленником которых (к счастью для нас!)
он был. Этот гигант, скованный еще более
гигантской и более могущественной стихийной
силой, под которой мы привыкли понимать его
вдохновение...” Тут музыканты один за другим
развертывали утренние газеты, доставали
бутерброды, беседовали или даже дремали. После
долгих разглагольствований дирижер доходил,
наконец, до зрелых лет Бетховена, до его болезни и
смерти. В этот момент господин Мюллер объявлял:
"Пора сделать перерыв".
Во второй части репетиции по
недостатку времени мы бегло прорыскали
несколько тактов из каждого произведения,
значившегося - в программе. На концерте играли
"как обычно".
Другой "платный клиент" не
расточал своей красноречивой прозы перед
безмолвствующим оркестром. Он говорил,
дирижируя, прохаживаясь от одной группы
инструментов к другой и не прерывая ни музыки, ни
речи. Во время его долгих путешествий к литаврам
или тромбонам я также бродил с виолончелью, но,
поглощенный делом, он никогда не замечал моих
прогулок.
Кроме дирижеров, в веренице
"нанимателей" оркестра иногда были
инструменталисты, не умевшие играть, и певцы, не
умевшие петь. Но это не беспокоило моих коллег, с
годами воспитавших в себе поразительное
отсутствие чувствительности, которое помогало
им переносить все. Для меня, однако, это было
нелегко, репетиции затягивались до
бесконечности, но не уменьшили затруднений,
возникавших на некоторых концертах.
Мне необходимо было найти противоядие,
и когда это удалось, оно оказалось таким
невероятно простым, что я удивлялся, почему
другие до него не додумались. Я начал изучать
партитуры, а во время репетиций и концертов
воображал, что несу всю ответственность за
исполнение. Я знал партии других инструментов
так же хорошо, как и свою собственную, а в хоровых
произведениях часто подпевал хору.
Однажды, во время исполнения
"Страстей по Матфею", я так увлекся своим
пением, что в самый драматический момент мой
ужасающе одинокий голос на такт раньше пронзил
воздух воплем: "Варрава!". Перепуганный
дирижер с трудом оправился от шока, но мне уже
больше никогда не разрешали играть под его
управлением.
Большой интерес, с которым я относился
к работе, не всегда приносил пользу другим.
Как-то, охваченный энтузиазмом после исполнения
Первой симфонии Брамса, я реагировал на
аплодисменты так, явно они относились ко мне
лично, - встал и раскланялся.
Величайшей радостью были для меня
концерты Фуртвенглера. Подлинный вождь, он
заставлял оркестр давать намного больше своих
возможностей. Я был молод и, вероятно, кое в чем
идеализировал Фуртвенглера; но в моей
музыкальной жизни его влияние было наиболее
значительным. При всей необъятности
артистического кругозора, можно отметить у него
и некоторые недостатки. Один из них - довольно
слабое знание струнных инструментов. Он искренне
признавал это, и не было конца его вопросам об
аппликатуре, portamento, vibrato и тысячах иных
сложностей искусства игры на струнных.
"Большая часть оркестра состоит из
струнных инструментов, - говорил он. - Дирижер,
действительно; должен играть на каком-либо из
них. То, что я не умею этого, - моя слабость. Не
кажется ли вам, что это также слабость и Бруно
Вальтера и Отто Клемперера? О боже, как я был бы
рад играть хотя бы на контрабасе! Кусевицкий без
своего контрабаса никогда не смог бы добиться
такого звучания струнной группы. А как вы
думаете, мог ли бы Тосканини стать тем, чем он
стал, если бы не начал карьеру как
виолончелист?"...
Фуртвенглер был противоречивой
натурой. Честолюбивый и подозрительный,
благородный и тщеславный, робкий и в то же время
герой, сильный и слабый, ребенок и мудрец,
настоящий немец и вместе с тем гражданин мира.
Только в музыке он был цельным, единственным в
своем роде, неподражаемым.
Своеобразная дирижерская манера
Фуртвенглера была постоянным источником споров.
Трудно объяснить его способность достигать
замечательного ансамбля в оркестре без точных
дирижерских указаний. Он и сам не мог объяснить
этого. Быть может, именно такое свойство и
заставляло оркестр острее улавливать все его
намерения.
Его ауфтакту при forte обычно
предшествовали энергичное притоптывание и
резкий кивок головы, сообшавшие, казалось,
решающую силу трепещущей палочке. И через
какую-то долю секунды после того как палочка
выполняла свое предназначение, вступал оркестр,
всегда с предельной точностью.
Ауфтакт при piano отличали почти те же
особенности (за исключением притоптывания).
(продолжение следует)
|
