— Альфред Гарриевич,
Вы родились 24 ноября 1934 года?
— Ну вот, наконец-то, этот
легкий и долгожданный вопрос. Да. И это
знаменательное событие произошло в городе
Энгельсе Саратовской области. Правда, в то время
она называлась АССР Немцев Поволжья.
— А когда у Вас впервые
пробудился интерес к музыке?
— Учиться музыке я начал
поздно, в двенадцать лет, но была возможность
сделать это и раньше. Помню, что в 1941 году я был в
гостях у дедушки и бабушки и меня повели в ЦМШ
сдавать вступительный экзамен. Я его не прошел.
Меня то ли не приняли, то ли взяли в
подготовительный класс, но началась война, я
вернулся домой, и никакой музыки не было. В 45 — 46
году всем вернули конфискованные на время войны
приемники, и я стал слушать музыку, причем
предпочитал оперы. И если вспомнить первые мои
попытки не то что сочинять, а скорее
фантазировать (нот я тогда не знал), то это были
какие-то неопределенные оркестровые
представления, которые я теперь расшифровываю
как тремоло и высокие деревянные духовые,
возникающие под влиянием прослушанной
"Шехеразады" или "Испанского
каприччио", а в общем, что-то в этом роде. И
кроме того (никаких тогда у меня музыкальных
инструментов не было) я помню мне попалась
какая-то губная гармошка, от которой я никак не
мог оторваться, без конца импровизируя и
чувствуя себя в Раю.
— Кто был Вашим первым
учителем музыки?
— В одиннадцать лет я из
Энгельса попал в Вену, и там брал частные уроки в
течении полутора лет у пианистки Шарлотты Рубер,
которая занималась не столько моими руками,
сколько играла со мной с листа. Конечно, это были
в лучшем случае сонатины Диабелли, но все-таки
даже этим она стремилась к моему скорее
общемузыкальному развитию, чем пианистическому.
— Вы написали что-нибудь в эти
годы?
— В Вене отцу в
качестве премии выдали аккордеон. (Он работал
тогда переводчиком в газете "Эстерайхише
цайтунг", которая выпускалась нашей страной
для австрийцев.) Как только инструмент появился в
доме, я тут же попытался сочинять что-то.
Нечаянной попыткой, как говорила Рубер, было
сочинение двух тем, шедших подряд:
одна в B-dur, а другая в
соль-миноре. По ее мнению, они представляли собой
типичные главную и побочную партии из сонаты. Еще
были замыслы концерта для аккордеона с
оркестром, каких-то пьес для фортепиано, но
ничего интересного из этого не получилось.
— А что было дальше?
— Потом был перерыв.
Я пытался что-то сам читать и играть на
аккордеоне. В общем только в 14 лет я поступил в
музыкальное училище имени Октябрьской революции
на хоровое отделение.
— Какое влияние
оказали на Вас педагоги этого учебного
заведения?
— Больше всего я
обязан, конечно, преподавателю Василию
Михайловичу Шатерникову. Это был старый
музыкант, ученик Игумнова по консерватории, но
еще в большой степени ученик Адольфа
Адольфиевича Ярошевского. Для последнего была
характерна своя особая система обучения,
вытекавшая из тогда очень распространенной
анатомо-физиологической школы. Он разработал на
основе характерных для нее принципов ряд
приемов, направленных на облегчение мускульной
работы во время игры. Я, в настоящее время,
отношусь несколько скептически к этой системе,
так как эта регламентация физических движений,
принося известную пользу, одновременно несла и
ощутимый вред, лишая играющего более свободной,
физически импровизационной раскрепощенности во
время исполнения.
— Свободы управления
всем телом?
— Да. Эта система
обучала ряду приемов, которые ставили казалось
бы играющего в максимально выгодные условия для
исполнения, но сами его же сковывали.
— Что это были за
приемы?
— Надо было
по-особому поднимать плечи, пальцы ставить
параллельно клавиатуре, ронять их на клавиши и
поднимать подобно молоточкам. Это были конечно
очень неудобные приемы, хотя, по-началу, и быстро
продвигавшие учащегося в техническом отношении.
Однако все это продвижение было каким-то
спазматическим, неосновательным и непрочным. Я
довольно быстро, как и многие другие, стал играть
сложные этюды, и даже этюды Шопена (второй курс).
Очень много было октавных упражнений, упражнений
с двойными нотами. В общем, занимаясь на рояле
всего четыре года, я мог уже играть концерт Грига,
затем концерт Рахманинова. Но все это было, как я
теперь Думаю, сыграно очень плохо.
Однако, не это главное.
Важнее то, что Василий Михайлович Шатерников был
фанатически одержимым музыкантом, умевшим всех
своих учеников заразить, увлечь и развить не
столько пианистически, сколько общемузыкально. В
его классе учились многие, впоследствии
приобретшие различную известность музыканты.
Среди них были и Юра Буцко, отчасти и Родион
Щедрин, который занимался у Шатерникова недолго
в музыкальной школе, что, естественно, не имело
принципиального характера. Здесь же можно
назвать и Карэна Хачатуряна и Юрия Николаевича
Бычкова. Со всеми происходило одно и тоже. Все они
быстро "научались" бегло играть с листа у
Шатерникова. Благодаря ему знакомились с
творчеством боготворимых им Скрябина,
Рахманинова, что по тем временам (конец сороковых
и начало пятидесятых годов) было для нас самым
передовым и современным. Его увлечения
становились нашими. И уже где-то на третьем курсе,
я знал наизусть почти все произведения Скрябина,
играл их и любил. Шатерников же и свел меня с
профессором Иосифом Яковлевичем Рыжкиным, у
которого я в дальнейшем брал частные уроки по
гармонии и форме.
— Сколько времени
продолжались эти уроки?
— Год гармония, год
анализ и год композиция. На втором курсе училища
я за один год прошел у него весь курс гармонии, и
прошел, как теперь это понимаю, очень
основательно, посколько в консерватории я уже
ничего нового по сравнению с тем, что знал не
получил. По тем временам это был очень передовой
курс. Он содержал в себе не только традиционную
функциональную гармонию (обучение шло на основе
учебника Катуара), но и использовал материал
задачника Чайковского, а также такой материал
как натуральная диатоника русской народной
песни, целотонный лад, дважды цепной, тон-полутон
... Очень много было практических анализов. Помню
как мы смотрели "Кащея", "Золотого
петушка". Мне задавались сочинения в подобных
гармонических условиях и так далее. За это я
конечно ему очень благодарен, и благодарен по сей
день. Довольно интересно было пройдено начало
курса анализа, необходимое для поступления в
консерваторию. Немного была затронута полифония,
в которой он не был специалистом. Под его
руководством я сочинял много произведений малой
формы и, конечно, неизбежный концерт, написанный
в рахманиновской манере, с "целотонными
гримасами" и немножечко с элементами,
напоминающими "доопусного" Прокофьева. С
этим произведением я и поступал в консерваторию
в пятьдесят третьем году.
— А как проходило
Ваше поступление в училище?
— Должен сказать,
что все это было несколько случайным. Я узнал о
существовании этой возможности (возможности
поступления в училище) за три дня до начала
приемных экзаменов в конце августа 49 года. В то
время я закончил седьмой класс
общеобразовательной школы и два года частных
уроков по музыке. На рояле практически играть
ничего не мог, так как долгое время доступа к нему
не имел. То же немногое, что приобрел раньше,
окончательно испортил себе игрой на аккордеоне.
Мы жили тогда в Валентиновке под Москвой.
Однажды, мой отец зашел к знакомому певцу из
Краснознаменного ансамбля, и у того оказался
случайно в гостях бухгалтер из Октябрьского
училища.