topliteratura.gif (4465 bytes)

Главная страница

raspor.gif (49 bytes) 


Юрий Темирканов

НАШ УЧИТЕЛЬ *

Когда Учителя спрашивают: "Кто твои ученики?", ответить на этот вопрос практически невозможно. Проще самим ученикам сказать, кто их Учитель. Если ты у кого-то учился, то это совсем не значит, что этот человек и есть твой истинный учитель. Учиться можно у совсем других людей, с которыми лично не был даже знаком, - и учиться не только музыке: учиться жизни.

Ю.Темирканов и Н.С.Рабинович (16 KB)Если мне в чем-то по-настоящему повезло, так это в том, что я встретил много замечательных людей.

Первым моим учителем, у которого я формально не учился, был Т.К. Шейблер (ученик А.К. Глазунова). Он заставил меня тогда еще горского мальчика - относиться к музыке серьезно. Он направил меня в Ленинград, в Специальную музыкальную школу-десятилетку, где настоящий подвижник искусства Михаил Михайлович Беляков научил меня играть на скрипке. Играл я довольно хорошо, хоть и ленился. Ленился потому, что уже избрал для себя другой путь, хотя путь этот не предрекал никаких успехов. Я был честолюбивым мальчиком и решил стать дирижером, ибо в своем честолюбии никогда не мог допустить, чтобы кто-нибудь командовал мной. Я думал: "Почему не я?". Такой шаг был достаточно рискованным. И, может быть, утвердили меня в этом решении встречи с такими людьми, как Илья Александрович Мусин и Николай Семенович Рабинович.

У Николая Семеновича были странные руки, но играть с ним было удобно. Мне кажется, он не был артистом; было в нем нечто от музыканта интеллигента старых времен и, когда он дирижировал, публика не могла не чувствовать этого. Концерты Николая Семеновича в Ленинграде, к сожалению, были немногочисленными. Его редко допускали к филармоническим оркестрам и филармоническим аудиториям. ( Так было и с другим замечательным музыкантом - Карлом Ильичом Элиасбергом.) Я думаю, что в глубине души он очень это переживал. Он много времени отдавал преподаванию, имел множество учеников.

С первых моих консерваторских лет я ходил в класс Н.С.Рабиновича. Ходил и к И.А. Мусину. Долго, в течение почти пяти лет, я посещал оба класса и только в последний год решил, к кому попрошусь в ученики. К Николаю Семеновичу я не пошел, потому что он был человек жесткий - наше невежество было оскорбительным для его энциклопедических знаний и культуры. Он был человеком поистине ренессансного толка. Он знал все - по крайней мере, все, что имело отношение к музыке. Знал он так много, что сегодня всем нам, соберись мы вместе, не удалось бы ни перевесить, ни осилить его знания. Он мог перед всеми задать бедному ученику вопрос:

- Какой аккорд в таком-то такте такой-то части? Закройте партитуру, не смотрите! Какой аккорд?

Конечно, никто не знал. И тогда он говорил:

- Ну, посмотрите уж в партитуру. Посмотрите: почему в экспозиции эта нота залигована, а в таком же эпизоде в репризе не залигована?

Такими бывали вопросы уровня Рабиновича. Я понимал, что, попав в столь неловкое положение, я не смогу дирижировать. Вот почему я не смог бы учиться у него.

Справедливости ради нужно отметить, что и ко мне он сначала относился с большой долей скептицизма. Но однажды после экзамена (это случилось, когда на втором курсе дирижерского факультета я сдавал экзамен соль-минорной симфонией Моцарта), Рабинович подошел, очень заинтересованно посмотрел на меня и сказал:

- Да, вы будете дирижером.

Я почувствовал, что это, может, самый первый и важный успех в моей жизни. С этого дня Николай Семенович смотрел на меня с любопытством. Я продолжал учиться у Мусина, которого обожал, перед которым преклонялся и преклоняюсь до сих пор - это великий учитель! Но в то же время, я не считал возможным не посещать уроки Рабиновича. За все эти годы старался не пропустить ни одного его занятия.

Николай Семенович руководил студенческим оркестром. Как студент оркестрового факультета, я играл в этом оркестре. Мы исполняли малеровские симфонии, "Военный реквием" Бриттена - музыку, тогда не известную нашей публике. Как знаток венской классики, он научил нас Моцарту. Он научил нас вальсам Штрауса, дирижируя ими в самом деле превосходно. Странно, но этот более чем серьезный музыкант обожал оперетту и исполнял такую музыку с невероятным ощущением стиля. Дирижируя музыкальные шутки, он мог с обаятельной неловкостью достать из кармана платок и попрощаться. В польке "Трик-Трак" он стрелял из пистолета, хотя очень боялся этого выстрела и перед ним долго щурился. Рабинович считал, что каждый стиль имеет свои законы, которые необходимо соблюдать. В симфонии "Охота" он даже хотел выводить собак, как это делалось при Гайдне.

То было редкое время, когда на занятия оркестра приходили все - даже те студенты, которые метили в солисты и всячески старались избежать оркестрового "школярства". Многие музыканты, играющие теперь в больших оркестрах, прошли школу Рабиновича и, быть может, не всегда отдавая себе в этом отчет, научились у него профессионализму, пониманию специфики игры в оркестре. Его очень любили, но и побаивались.

Вспоминаю, как мы, студенческим оркестром, играли Шестую симфонию Чайковского. Николай Семенович совершенно справедливо считал, что последние ноты, pizzicato контрабасов, нельзя играть метрически точно, что здесь необходимы незавершенность, благородная неуправляемость, многоточие. Он изобразил это немного комично, и один из контрабасистов хихикнул. Николай Семенович огорчился так, как, вероятно, редко огорчался в своей жизни. Когда контрабасист пришел извиняться, Рабинович спокойно сказал: "Ну что я вас извинять буду? Вас не извинять надо, вам лечиться надо, если вы могли в такой момент засмеяться".

Так уж сложилась моя судьба, что еще студентом я поехал на дирижерский конкурс. Жюри конкурса возглавлял Кирилл Петрович Кондрашин. Николай Семенович был одним из членов жюри. Годы спустя Кондрашин рассказывал мне: "Когда вышел один из молодых претендентов конкурса, и я сказал Рабиновичу, какой это интересный, талантливый парень, он, сидевший всегда рядом со мной, наклонился ко мне и ответил: <Кирилл, не торопись, сейчас появится Темирканов>". Для меня это было тем удивительнее, что в конкурсе участвовали и ученики Николая Семеновича; что греха таить - каждый педагог старается помочь своим ученикам, я же учеником Николая Семеновича не был.

Завершился конкурс, я окончил консерваторию, начал работать в филармонии. Не было и не могло быть у меня тогда никакого музыкантского опыта, да и человеческий опыт приобретается лишь с годами. Стать в 27-28 лет главным дирижером коллектива со своей историей, своими традициями, работать с оркестрантами, которые видывали дирижеров именитых, легендарных - испытание не из легких. Здесь, а не на конкурсе решалось, стал ты дирижером или нет.

Все программы были для меня новыми, а в запасе - только планы. Что меня спасло? Мне хватило ума ни разу не появиться перед оркестром и не начать работать, не поговорив перед этим о каждой программе со своими учителями. К счастью, мне не отказывали в консультациях ни Мусин, ни Рабинович. Я приходил к Николаю Семеновичу со своими соображениями и всегда с благодарностью вспоминаю, как щедро он делился со мной всем, что знал.

Он был абсолютно свободен от ханжества. Когда я должен был дирижировать Пятую симфонию Бетховена и в очередной раз пришел к нему домой посоветоваться, Николай Семенович сказал мне пожевывая язык и странным образом почесывая мизинец, как он делал это всегда: "Юра, экспозицию этой симфонии повторять нельзя". Я спросил: "Почему? Ведь там же указано". Он ответил: "Понимаете, первые фразы ее настолько ярки, что повторение экспозиции будет выглядеть как анекдот, рассказанный дважды". После этого я уже не могу слышать повторения экспозиции.

У Рабиновича было удивительное ощущение штриха - штрихам он придавал огромное значение и всегда этим занимался. Даже в классе, проходя со студентами новое произведение, он советовал, как сыграть фразу, что подсоединить к ней. Он очень хорошо чувствовал смычок, хотя известно, что человека, не играющего на струнном инструменте, научить настоящему пониманию штриха невозможно. Но то, что можно отнести к другим, к Николаю Семеновичу не относилось. Выставленные им штрихи, казавшиеся очень странными в их трудности, на поверку оказывались точными, имеющими смысл - для "дикции" фразы, ее артикуляции, для музыки.

Николай Семенович не только помогал мне советами, но и находил время приходить на репетиции. Казалось бы, что ему было до этого - я не был его учеником. После репетиции он был так деликатен, что никогда не говорил впрямую: "это хорошо, а это плохо". Свои соображения и пожелания он умел облечь в такую форму, в которой понимание того, что было не хорошо, не было унизительным.

Потом мы стали очень дружны. Мы дружили семьями, и мне очень хотелось пригласить его к себе на Кавказ. Он приехал. Мы жили в маленьком одноэтажном домике. И этот странно неловкий, невероятно деликатный человек, чтобы не побеспокоить нас утром (а вставал он рано, в 6 часов), вылезал через окно. Когда же мы приехали в горы, он вдруг раскрылся с самой неожиданной стороны. Оказалось он прекрасно знал не только венских классиков, но и блатные песни с фривольными текстами и с большим наслаждением их напевал.

В последние годы Николай Семенович чаще дирижировал в Москве, нежели в Ленинграде. Московские оркестры чрезвычайно высоко ценили каждую репетицию и концерт с ним. Нужно отметить, что концерты были, в конечном счете, менее интересными, чем репетиции, поскольку Господь Бог не создал его артистом. Этого дара у Рабиновича не было, но масштаб его личности, глубина знаний не могли не поражать всех, кто с ним общался. Он заново открывал произведения, которые играются "каждую пятницу" и всем давно надоели. Мне кажется, не только студенты, но и дирижеры - московские и ленинградские - немного побаивались Рабиновича.

Горько, что такой замечательный человек и музыкант ушел от нас, так и не получив официального признания. Оно ничего не прибавило бы к имени Рабиновича. Истинное признание он получил в среде музыкантов - еще при жизни он стал легендой. Но мне неловко и даже стыдно оттого, что я уже много лет Народный артист СССР, а он не был даже Заслуженным. Хотя верю, что это обстоятельство едва ли имело для него какое-либо значение.

Теперь - другое время: все мы - герои и говорим правду. А в те годы человек с фамилией "Рабинович" не мог получить почетного звания. Я удивляюсь, как ему звание профессора присвоили...

Ну, а сегодня? Илья Александрович Мусин до сих пор не отмечен высоким званием, а кто, если не он, заслуживает его!

Быть может, мне, как далеко не молодому человеку, свойственно думать, что раньше было лучше. Но, сказать по совести, среди нынешних преподавателей консерватории вряд ли кто-нибудь может сравниться с Николаем Семеновичем по эрудиции, культуре и педагогическому таланту.

1988

Вернуться к началу статьи

Н.С.Рабинович


* Публикуется по книге "Памяти Н.С.Рабиновича. Очерки. Воспоминания. Документы" с согласия автора. Вернуться

© 1997, Журнал любителей искусств

 



Воспроизведение любых материалов ММВ возможно только по согласованию с редакцией. Если Вы ставите ссылку на ММВ из Internet или упоминаете наш узел в СМИ (WWW в том числе), пожалуйста, поставьте нас в известность.