Довольный тем, что не променял положение в Берлине на "Дискера и Дискера", я с нетерпением ждал ближайшего концерта в филармонии. Были объявлены выступления Рахманинова. Перед его приездом Фуртвенглер работал с оркестром над аккомпанементом к Третьему фортепианному концерту Рахманинова, стараясь главным образом уточнить небольшие, но многочисленные купюры в партитуре, сделанные, очевидно, самим автором.
   В день выступления Рахманинов сидел в зале в первом ряду слушал, как мы репетировали. Его лицо с резкими морщинами выглядело утомленным и озабоченным. Длинными пальцами он поглаживал коротко подстриженные волосы я лицо, как бы желая оживить свои силы или прогнать прочь что-то его мучающее. На оркестр он не глянул ни разу, зато часто поглядывал на часы.
   Внезапно он встал, очень высокий, сутуловатый, и пошел на эстраду. Не обращая внимания на Фуртвенглера, репетировавшего симфонию, Рахманинов сел за рояль, снова посмотрел на часы и взял несколько громовых аккордов. Фуртвенглер, смутившись, остановился, посмотрел на Рахманинова, который показал ему часы и заявил: "Моя репетиция назначена на десять тридцать".
   Больше они не обменялись ни единым словом, и репетиция началась. Через несколько минут Рахманинов перестал играть, подошел к пульту и стал дирижировать. У оркестра появилось два дирижера: рядом с окончательно растерявшимся Фуртвенглером - Рахманинов, произносивший какие-то ругательные слова. Даже после того как он вернулся к роялю, напряженность не исчезала до самого конца длиной и неприятной репетиции. Вечером, несмотря на то что мир не был еще восстановлен, оба необыкновенных артиста создали вдохновенную необычайно цельную интерпретацию.
   Устраивая прием в честь приезда Рахманинова, Луиза Вольф попросила меня сыграть его сонату. Мой Друг, пианист Кароль Шретер лихорадочно готовился к нашему выступлению. И не удивительно. Рахманинов был его божеством. Хорошо порепетировав, мы с нетерпением наблюдали за берлинской музыкальной элитой, собравшейся в доме Луизы. Рахманинов сидел неподалеку от меня и Шретера. У него был такой вид, будто его заманили в западню или привезли на пытку.
   Соната прошла хорошо. Ее приняли с искренним воодушевлением. Рахманинов пожал мне руку и произнес несколько лестных слов. Шретер, совершенно не замеченный им, стоял рядом со мной.
  - Я на три дня задержусь в Берлине. Пожалуйста, зайдите ко мне, - и, указывая на Шретера. - только без него.
   Не пошел я к Рахманинову и провел немало часов, пытаясь помочь Шретеру придти в себя после этого инцидента. Спустя несколько лет при встрече с Рахманиновым в Нью-Йорке я сказал ему с оттенком укора, что Шретер умер...
   Ближе познакомившись со сложной натурой Рахманинова, я начал понимать его непреклонную суровость, подозрительность, предубеждения и внешнюю сухость - все это были словно шрамы от тяжких и глубоких внутренних переживаний. Его манеру держаться можно было объяснить нежеланием раскрывать свое внутреннее "я", целиком отданное музыке. Мне довелось слышать от окружавших его, что он редко смеялся, но когда однажды я рассказал ему что-то смешное, он разразился таким бурным хохотом, что даже напугал меня.
    Еще раз он напугал меня в Люцерне, когда, сидя у штурвала моторной лодки, в дождевом капюшоне, похожий на призрак, он мчался, делал зигзаги, превращая спокойную гладь озера в пенистый водоворот. Словно испытывая доверие гостя, он несся прямо на берег, уклоняясь от него резким поворотом в самый последний момент. На его мокром лице сняла улыбка. "Вас нелегко испугать, - сказал он. - Вы бы посмотрели, что делалось с другими музыкантами. Вы мне нравитесь". Мне он больше чем нравился! Я просто восхищался им и всегда находился под его обаянием. Но больше никогда не садился в его моторную лодку.