Это было деловое утро... Я ждал посетителя. Александр Мерович только что приехал из Советской России вместе с пианистом Владимиром Горовицем и скрипачом Натаном Мильштейном. Тогда я еще не был знаком ни с кем из них. Мерович, человек лет тридцати, тщательно одетый, выглядел как русский помещик старых времен. Чтобы отрекомендоваться, он неторопливо ознакомил меня с наброском своей автобиографии. Он изучал музыку, социальные и экономические науки, был организатором культурной жизни и в беседе изложил свои взгляды на значение искусства.
   "Я взял на себя ответственность за руководство карьерой двух выдающихся представителей инструментального мастерства. И мне хочется, чтобы третьим были вы. Могу предложить вам, так же, как тем двоим, всю свою энергию, опыт и самую жизнь".
   Удивленный подобным предложением, я пробормотал: "Это, конечно, очень любезно с вашей стороны, но...”.
   "Знаю, - перебил он, улыбаясь, - и должен пояснить. Горовиц и Мильштейн еще в России безоговорочно доверили свою судьбу мне, как их личному представителю. Поверив друг в друга, мы приехали а границу, объединив их гений и мои организаторские способности качестве единственного контракта и обязательства. Моя задача - оберегать эти редкие таланты от всех превратностей их профессии и помогать раскрытию их искусства для всего мира, - остановился, перевел дыхание и медленно прошелся по комнате. - Все разделяют мою фантастическую веру в них. И это произойдет скоро. Ненавижу сравнения, но если бы даже хотел сделать их, ну что мне сказать? Они великие артисты. Они чудесные люди. Так же, как и вам, им по двадцать с лишком лет. Уверен, что наши судьбы должны быть связаны".
   На следующий день я встретился с Горовицем. Хрупкий и поэтичный, он был похож на молодого Шопена, гравированный портрет которого висел у меня в комнате. "Я никогда еще не был в Германии, - сказал он. - Дома нас пугали немецким глубокомыслием". Грызя ногти, он слушал Меровича.
   "Жаль, что здесь нет Натана. Он сейчас уехал в первое турне по Испании. Успех имеет огромный. Держу пари, что этот сорванец уже говорит по-испански". Мерович расхваливал остроумие и самообладание Натана и упомянул о сестре Горовица, Регине, которая аккомпанировала ему в России.
   Горовиц поглядел на рояль. Он направился к нему и спросил виноватым голосом: "Можно?". Странное ощущение испытываешь, общаясь с некоторыми исполнителями: даже перед тем, как они притронутся к своему инструменту, ты уже ждешь, что сейчас непременно совершится чудо. Именно таким артистом был Горовиц. Он коснулся клавиатуры сначала нерешительно, но проходили часы, а я все еще слушал его игру, наполненную неповторимой мощью и поэтичностью.
   Мы встретились с ним на другой день и во все последующие. Я слушал его, мы играли вместе, а потом говорили о музыке, о ее многочисленных причудах, о ее проблемах, которые, как мы согласились, могут быть решены не словами, не теориями, а только практикой.
   Горовиц - мы звали его Володей - уехал в Гамбург, и вернулся Мильштейн. Уже в первые секунды он называл меня Гришей, а я его - Натанчиком. Быстрые движения, живые глаза, блестящие черные волосы - вся его крепкая небольшая фигура излучала молодость, которая, казалось, останется при нем навсегда. Не понадобилось много времени, чтобы почувствовать, что он прочно стоит на земле и с честью выйдет из любого положения, в каком окажется.
   Володя, когда бы ни занимался, обычно играл всю пьесу от начала и до конца. В отличие от него, Натан пробегал едва ли не весь скрипичный репертуар, играя куски из каждой пьесы и демонстрируя умение преодолевать любые трудности. В промежутках он успевал поговорить об экономике Испании, подкрепляя свои суждения одной-двумя испанскими фразами. Я не сомневался, что завтра он начнет говорить по-немецки, хотя и недолюбливает немецкий педантизм - и предпочитает все романское. Он был настолько непосредствен и беззлобен. что не хотелось критически относиться ни к чему из того, что он говорил. Исключительность его скрипичных способностей была, конечно, бесспорна. Скрипка словно являлась такой же неотъемлемой частью его существа, как глаза или ноги. Есть скрипачи, которые могли бы быть и флейтистами либо виолончелистами, есть пианисты, которые с легкостью могли бы сделаться музыковедами или дирижерами т. д., а Натан мог быть только тем, чем он был: изумительным скрипачом.
   Возглавляемые Меровичем, именовавшимся Сашей, все мы стали близкими друзьями, составив, вместе с Горовицем и Мильштейном, сообщество, получившее известность под названием "Три мушкетера". Частые беседы с Сашей раскрыли мне тот решительный перелом моей профессиональной жизни, которого я ждал. Не будет больше зависимости от концертных агентств, не будет жалованья, гарантии, ограничения деятельности в каком-нибудь одном городе или одной стране. Я получу возможность принимать приглашения на концерты повсюду. Мне предстоит снова ощутить почти уже забытое существование без постоянной базы и сделать своим домом весь свет.
   И тем не менее Сашин талант намечать стратегическое направлениe для моего будущего превратил неопределенность и ненадежность волнующее дерзновение и дал мне чувство уверенности. Он говорил необходимости сделать импресарио более человечными, изменить здоровый характер концертного "бизнеса" и найти методы, чтобы внести творческое начало в исполнительскую жизнь. Покидая Берлин, Саша сказал, что намечаются ангажементы по странам Европы и упомянул о возможности концертов в Южной Америке. Африке США. Мерович сосредоточил концертную деятельность Мильштейна в странах испанского языка, включая и Кубу. Пока не было речи о США. Саша объяснил, что тем самым он дает возможность Натану подготовиться для других стран, обеспечивает ему хорошее настроение и финансовую основу. С Володей Мерович ездил по Европе и сопровождал его во время его первого американского турне.
   В своих письмах он давал яркие описания США и Володиных побед. Сэр Томас Бичем, писал он, решился аккомпанировать концерт Чайковского на память; несмотря на то что один раз он "потерял" солиста, дебют Володи в Нью-Порке сопровождался значительным успехом.