 |
Фрагмент второй
Проникнуть
внутрь через артистический вход было легко.
Виолончель послужила для меня билетом. Увидев
группу опоздавших, торопившихся в зал, я не мог
присоединиться к ним с виолончелью в руках и
поднялся в комнаты музыкантов, где надеялся
пристроить ее среди других инструментов. У входа
в гардероб оркестра стоял человек в нижнем белье,
держа в одной руке тромбон, а в другой брюки. Он не
заметил, как я поставил виолончель в угол, и
спокойно удалился. Войти в зал до окончания
первого номера мне не удалось, но я нашел себе
место как раз перед тем, как Бузони начал Восьмую
симфонию Бетховена. Необычно выглядел этот
человек! Слушал я в полном восторге. Даже безумно
быстрые темпы не нарушали моей радости.
После концерта я забрал виолончель:
никто ни о чем не спросил меня. Едва я ступил на
порог здания, как ледяной ветер заставил
остановиться и повернуть обратно. Рубашка и
носки - все промокло, я отчаянно замерз. Пройдя
через служебный коридор, я попал в вестибюль.
Уходили последние слушатели. Затем двери заперли
и наступила полная тьма.
Безмолвие и пустота огромного здания
навевали жуть. Долгое время стоял я неподвижно, с
колотящимся сердцем. Казалось, я попал в западню
и готов был взывать о помощи. Понимая, что никто
меня не слышит, я все же не осмеливался перевести
дыхание, ощупью углубляясь в темноту. Каждые
несколько шагов я останавливался, чтобы
определить, куда иду, и дать глазам привыкнуть.
Так я медленно двигался, пока не различил полосу
света, слабого и таинственного, - он словно
подчеркивал огромное пространство зала.
Я увидел дверь и вошел в ложу. Потом
узнал, что это была ложа Ландекера. Я вошел. Ложа
была глубокая, у стены стояла кушетка - мягкая,
как я убедился, потрогав ее рукой, широкая и вдвое
длиннее моего роста. Все мое беспокойство
исчезло, я разделся и устроился на ночлег.
Как здесь тепло и удобно и насколько
лучше скамейки в Тиргартене, размышлял я,
блаженствуя. Я собрался заснуть, но, наверное,
слишком велика была радость вновь обретенного
комфорта, чтобы впасть в дремоту.
И вдруг меня охватило непреодолимое
желание играть. Вскочив, я схватил виолончель и,
как был - полуодетый, направился к эстраде. Не
найдя двери или ступенек, ведших к ней, я
вскарабкался прямо из зала, нетерпеливо схватил
стул и начал играть. Звучание виолончели,
фантастическое и в то же время по человечески
громогласное, вернулось ко мне из погруженного
во мрак необъятного зала. Захваченный
удивительным ощущением, я играл до полного
изнеможения. Обессиленный, но в приподнятом
настроении, я наконец вернулся в ложу.
Утром меня разбудил оркестр, игравший
симфонию Шумана. Я думал, что довольно приятно
отдыхать на кушетке никем не видимым и уже с утра
наслаждаться прекрасной музыкой. Во время
перерыва было очень легко незаметно одеться за
портьерой и выскользнуть из ложи.
В туалетной комнате я нашел мыло и
чистое полотенце, а в футляре моей виолончели
лежали зубная щетка, паста и бритва. С
торжественностью, достойной Петрония, я завершил
утро, приведя в полный порядок свою внешность.
Оркестр продолжал репетировать, когда я вышел из
филармонии.
- Бpaво! - так приветствовал меня Бозе
возле дома Артура Шнабеля. - Я люблю это -
пунктуально, вовремя.
- Ох уж эти оркестровые репетиции,-
жаловался он, взбираясь по лестнице. - Никто ни о
чем не спросит твоего мнения. Я устал слюнявить
свою флейту, будто смазывать винты в машине. А
здесь я могу сказать два-три словечка; в этом
прелесть камерной музыки, - заключил он и
позвонил у дверей.
- Я Тереза Шнабель, - сказала очень
высокая дама. - Артур в музыкальной комнате.
Мне она сразу понравилась.
Понравилось, как она произносит "Артур", ее
простота и сердечное рукопожатие.
И Шнабель приветствовал меня
дружелюбно. "Остальные скоро придут", -
сообщил он с партитурой в руках. - "Вы помните
эту шестнадцатую, о которой мы говорили?" -
обратился он к Бозе.
Тот заглянул в партитуру:
- Вы имеете в виду вот эту, маленькую?
- Да, - сказал Шнабель. - После долгих
споров с Штидри мы пришли к заключению, что эта
шестнадцатая крайне безликая - образец
отвлеченной мысли, довольно беззаботно
брошенной в самую сердцевину чрезвычайно
эмоционального, я бы сказал, даже нервного
центра, где кажущаяся асимметричность словно
подчеркивает внутреннюю упорядоченность.
- Как завороженный слушал я низкий
голос Шнабеля. Взглянув на Бозе, я увидел, что он
не больше меня понимает, о чем говорит Шнабель.
Хотя туповатое выражение лица Бозе было
совершенно очевидным, Шнабель продолжал
развивать свои мысли. Он упомянул, что-то насчет
"обезьяньих мостов", о родстве между
Шопенгауэром и Вагнером, но его речь прервал
приход Штидри и Кройта.
- Я рад был увидеть Бориса Кройта, с
которым встретился впервые в кафе Рушо.
Действительно, это благодаря ему я очутился
здесь. Дружелюбный и обаятельный человек, он
произвел на меня большое впечатление как
замечательный скрипач и альтист.
Мы заняли свои места. Виолончельной
партии не было, и я играл по партитуре, благодаря
чему получил о произведении более полное
представление, чем если бы располагал только
своей партией. Отдельные эпизоды своеобразной
(наполовину говорком) вокальной строчки
партитуры исполнял Штидри. Я не понимал, какова
будет его роль в концерте. Будет он дирижировать
или декламировать? Пусть он - дирижер, но разве
эта пьеса нуждается в нем? Это была и вправду
очень увлекательная музыка для малого состава,
но ведь таковы многие сонаты, трио и другие
камерные произведения.
Что же получится, размышлял я, если
виртуозу, свободно исполняющему сольную пьесу,
дать дирижера? Представьте себе на эстраде двух
исполнителей: один играет свиту Баха или полонез
Шопена, а другой - дирижирует. Я засмеялся.
- Что тут смешного? - сухо спросил
Шнабель.
Все посмотрели на меня.
- Чем-то отвлекся, - объяснил я. - Прошу
извинить.
- Давайте дальше, - сказал Шнабель.
Вскоре я полностью углубился в музыку.
Восхищала ее оригинальность, и, несмотря на
голод, немилосердно мучавший меня, я, кажется,
играл хорошо. Все были довольны, и Шнабель больше
всех.
- Может быть, немного отдохнем? Чай
сервирован в соседней комнате.
Кроме меня, никто не торопился пить
чай. Я ждал, слушая вместе с другими рассуждения
Шнабеля о "Лунном Пьеро", о коммунизме и
других интересных вещах. Тем не менее, чувствуя,
что эта диссертация несколько затянулась, я
медленно направился в соседнюю комнату, где
увидел на столе бутерброды и разное печенье. Я
был один.
Это было все равно, что оставить
ягненка с волком. Я начал поглощать бутерброды
один за другим и работал быстро. Когда
бутербродов больше не осталось, принялся за
уничтожение сладостей и других менее
существенных вещей. Они тоже исчезали с
волшебной скоростью. Лишь когда на столе уже не
осталось ничего съедобного, я присоединился к
коллегам, еще внимавшим Шнабелю. Моего
отсутствия никто не заметил.
- Ну, господа, чай ждет нас...
Все последовали за Шнабелем. Войдя в
комнату, он позвал горничную: "Где же
бутерброды?" - спросил он с возмущением. Я
увидел, как глаза ее расширились от ужаса...
У нас было двадцать бесплатных
репетиций, и двадцать раз этот чай был моей
единственной едой за весь лень. Я необычайно
радовался и репетициям и бутербродам. Но больше
всего ценил душевную чуткость Шнабеля, благодаря
которой наши отношения перешли в прочную дружбу.
(продолжение следует)
|
