 |
Фрагмент шестой
Для вас, сидящих за
первыми пультами, эти места - лучший, вернейший
трамплин к славе, часто говаривали мои коллеги по
Берлинскому филармоническому. Эти "первые
пульты" далеко не всегда были немцами, как,
например, виолончелисты Малкин, Фельдеши, я сам,
Граудан и Шустер, или скрипачи Хольст, Морис ван
ден Берг и Тосси Спиваковский. "Почти все они
выходят в люди", - говорили старожилы. -
Сказочно! Вспомните бывшего нашего
концертмейстера Эжена Изаи!".
Я не знал, что Изаи когда-то играл в
этом оркестре, и удивился. Впрочем, вряд ли хотя
бы день проходил без чего-то удивительного.
Однажды утром мы репетировали произведения
Вагнера под управлением Вагнера - конечно,
Зигфрида, сына Рихарда. Но даже и это было так же
удивительно, как и моя встреча с братом
Чайковского в России. А теперь я чувствовал себя
так, словно оказался лицом к лицу с чем-то
доисторическим. Вежливый человек лет пятидесяти
пяти деликатно и как-то бережно дирижировал
произведениями отца и своими собственными. Его
увертюра показалась обаятельной, но я жалел его,
когда он говорил о Рихарде Вагнере: "Мой отец
предпочел бы здесь больше мощи, а здесь меньше
diminuendo". Каждую минуту я ждал от него ссылки на
"папу".
В суровой дисциплине оркестра было
нечто от ницшеанского "повелевать и
повиноваться". Я учился послушанию и хранил
про себя свои музыкальные и иные несогласия.
Однажды на фестивале в Гейдельберге во
время исполнения двойного концерта Брамса у
солиста-виолончелиста случился провал памяти.
Фуртвенглер дал мне знак - играть его партию. Я
делал это, пока солист не смог продолжать. Та же
история повторялась во всех трех частях
концерта. Тогда я высказал пожелание, чтобы
солист впредь играл это произведение по нотам.
Потом, на банкете, солист встретил меня так: "Вы
дерзкий парень!".
Далеко не всегда легко было
подчиняться приказам, как, например, случилось на
репетиции с Клемперером.
"Разве вы не видите, что здесь
помечено mezzo forte? Попробуйте еще раз", -
потребовал он. Я повторил небольшое соло в
точности так, как и в первый раз. "Mezzo forte, -
крикнул он. - Еще раз!". Я снова сыграл. Он пришел
в ярость. "Вы что, не знаете, что такое mezzo
forte?".
"Нет, - ответил я. - Вы хотите, чтобы я
сыграл мягче или громче?". После короткой паузы
он сказал: "Немного мягче". Впоследствии,
играя под управлением Клемперера в качестве
солиста, я, чтобы поддразнить его, спросил о
судьбе mezzo forte, но он не поддержал шутки.
Приезд в Берлин моего старого учителя
профессора Альфреда фон Глена принес мне
одновременно много и радости и беспокойства. Его
жена, щадя мужа, поведала, когда мы остались одни,
о необходимости подыскать ему работу. Вскоре мне
посчастливилось найти для него место
преподавателя в консерватории Клиндворта -
Шарвенки. Около года все шло хорошо. Фон Глен
говорил с любовью о студентах, строил для них
планы на будущее - так же, как делал это для своих
учеников в Москве в мои юные годы. Но внезапно он
заболел и не мог заниматься. Директор задержал
его жалованье, возобновив выплату, только когда я
согласился заменить профессора...
В моей педагогической деятельности
возникали острые проблемы, требовавшие
разрешения. Я знал, как заставить служить
искусству учащихся, обладавших ярким
темпераментом: их я учил, как использовать свои
эмоции. Но лишенные воображения, холодноватые
были так же мало приспособлены для своей
профессии, как (да позволено мне будет сказать!)
слишком эмоциональные дантисты - для своей.
Я попал в трудное положение с одним
студентом, которого особенно любил. Его талант
покорил меня. Эмоциональный, с хорошим вкусом,
обладавший отличными специфическими качествами
инструменталиста, он, как мне думалось, был
прирожденным виртуозом. Никогда так страстно я
не стремился передать другому все, что знал сам.
Рассчитывая еще больше пояснить свои
замыслы примерами, я играл ему на уроках,
неоднократно повторяя отдельные эпизоды и
целиком пьесы, которые он разучивал. Я
критиковал, хвалил, анализировал и снова играл,
стараясь (и временами добиваясь этого) превзойти
самого себя. Чем усерднее я трудился, тем менее
довольным он казался. Он играл хуже и хуже, и
процесс этот от урока к уроку становился
заметнее, пока все его основные достоинства
почти не исчезли. Сердце разрывалось, когда я
наблюдал этот упадок, и, не будучи в состоянии
найти причину, испытывал особое чувство смятения
и своей вины. Почему другие, менее одаренные
студенты делали великолепные успехи, тогда как
он, пользовавшийся, быть может, более
содержательными уроками, чувствовал себя
подавленным и не двигался вперед? Необходимо
было найти причину. Однажды бессонной ночью,
когда я думал о моей неудаче, меня внезапно
осенила мысль: не в моей ли чрезмерной горячности
беда? Играя ему по любому поводу, не отнимал ли я у
него надежду успешно соревноваться со мной?
На следующем уроке в моей игре было не
меньше промахов, чем в его собственной. И глядя,
как оживилось его лицо, я понял, что стою на
верном пути. Отныне уроки стали продолжительными
и частыми. Я умышленно продолжал играть хуже и
хуже, а он приобретал все большую уверенность.
Его успехи были поразительными. И ни с чем нельзя
было сравнить мое удовлетворение педа гога,
когда после блестящего выступления на выпускном
экзамене он сказал товарищам: "Пятигорский,
безусловно, прекрасный преподаватель, но что за
никудышный виолончелист!"
(продолжение следует)
|
