В одном из турне я выступал в Алжезирасе и Малаге, а затем в Гибралтаре, городе не слишком известном в качестве музыкальной Мекки. Зал, в котором состоялся концерт, был чем-то вроде клуба, наполовину заполненного курящими, кашляющими слушателями, принадлежащими, как я полагал, к составу гарнизона крепости. Здесь были только одни мужчины. Самым примечательным предметом на этом концерте был рояль. Человек. которого я принял за рабочего сцены, без приглашения вышел с нами на эстраду и, усевшись рядом с аккомпаниатором, проявил себя в качестве наиболее ценного исполнителя. Он "поднимал" западавшие клавиши и отличался волшебной техникой. Ни разу, даже во время самых быстрых пассажей, он не упустил случая вытащить хотя бы одну единственную клавишу. Вдохновенный "подыматель клавиш" выходил на аплодисменты своей шумной публики и кланялся вместе с нами. После концерта он с гордостью показал автографы внутри рояля, среди них - имена Падеревского, Корто и других. "У меня были замечательные концерты с ними всеми", - сказал он.
    В Испании концерты начинались в самое неожиданное время. Например, в Малаге - в десять минут седьмого. Здесь в артистической комнате висели фотографии выступавших в этом городе музыкантов. Среди знакомых был и Шнабель, с датой концерта, состоявшегося всего несколько месяцев назад. Я спросил президента музыкального общества, как ему понравился этот концерт.
    - Как понравился? После пяти бетховенских сонат он сыграл "на бис" вариации на тему Диабелли. Подумать только, почти пятидесятиминутный "бис"! Я думал, что его убьют.
    Тут я вспомнил о разговоре Шнабеля с репортером, который спросил его:
    - Что делает ваши программы столь отличающимися от программ других пианистов?
    - То, что мои программы так же скучны и после антракта, - ответил Шнабель.
    Нервозность, испытываемую при встрече с публикой, повсюду называют по-разному. В Германии это Lampenfieber, в России - волнение, trac - по-французски, а по-английски - stage fright. Я слышал, как люди говорили о дрожи в желудке, о мурашках, ползающих по спине и о том, что сердце "застревает в горле". На любом языке любой человек по-разному определяет это состояние. Что касается меня - только слово “пытка” может передать то. что я чувствую перед концертом. Я знаю, что на эстраде стоит и ждет меня обыкновенный стул, который превратится в электрический, и что, несмотря на смертельный страх, я все же усядусь и буду выглядеть собранным и готовым для публичной казни. Знаю - все это звучит драматично и даже слишком драматично для того, кто тысячи раз подвергался подобной экзекуции и все-таки говорит здесь об этом.
    Ни у кого из моих товарищей реакция не похожа на мою, и так как они редко выражают желание обсуждать такую тему, я вынужден ограничиться собственными наблюдениями за их страданиями и методами самопомощи. Столь многие отрицают существование боязни эстрады, что иногда мне думается: не единственная ли я ее жертва? Правда, были артисты, которых начинало тошнить перед выходом; известно, что Шаляпину как раз в эту минуту казалось, будто у него пропал голос. Все же большинство моих друзей, признаваясь в нервозности, полагали, что она способствует артистическому успеху. Крейслер рассмеялся, когда я поведал ему о своих тревогах, и уверял меня, что ему подобные ощущения незнакомы. Были коллеги, наедавшиеся перед концертом бифштексами, и были другие, кто выглядел так, будто отправлялся в полном параде на пикник. Когда я спросил об этом Итурби, он посмотрел на меня задумчиво и приложил руку к сердцу: "Оно бьется вот так, вот так, вот так!" - воскликнул он пронзительно и удалился. Его описание было не хуже других.
    Нервозность может быть заразительной. Однажды маэстро Тосканини перед нашим совместным выступлением шагал по артистической, где я разыгрывался перед концертом. Его быстрые шаги, ворчанье и проклятия по своему адресу мало способствовали улучшению моего душевного состояния. Я попробовал не обращать внимания и всецело сосредоточиться на своих пальцах и виолончели, но разве можно игнорировать Маэстро? В какой-то момент я перестал играть, Тосканини тоже остановился. Он посмотрел на меня и сказал: "Вам не по себе, мне не по себе", глубоко вздохнул и снова зашагал. Я занимался, неистово повторяя пассажи, и жалел, что не умер в детстве. И снова прозвучал его ужасный приговор. "Пожалуйста, маэстро, не надо, - взмолился я, - а то я совсем развалюсь". Его пригласили начать концерт, и после короткой увертюры он сказал мне за кулисами, когда мы выходили на эстраду: "Мы с вами оба не в форме, но другие еще хуже. Ну, саго, идемте!".