 |
Фрагмент одиннадцатый
Никто не может
предусмотреть мельчайшие случайности,
подстерегающие недостаточно бдительного
музыканта во время концерта. Без надлежащих мер
предосторожности нельзя сделать лаже такую
простую вещь, как вдеть новые запонки во фрачную
рубашку. В Праге какой-то японец в знак
благодарности за автограф на граммофонной
пластинке с моей записью преподнес мне
серебряные запонки. Их скрепляла цепочка, и на
каждой стороне были выгравированы японскиe
иероглифы.
- Что они означают? - спросил я.
- Нечто очень и очень хорошее.
Пожалуйста, возьмите.
Я надел их на следующий же концерт. Они
хорошо выглядели. концерт проходил хорошо, пока я
не дошел до нежнейшего пассажа dolcissimo, который был
испорчен тоненьким позвякиванием запонок.
Причиной тому было vibrato. Я прекратил его, но
звучание виолончели утратило выразительность и
замерло. Тогда я возобновил vibrato, позвякиванье
тотчас же нарушило музыку. "Никогда больше не
надену их", - сказал я себе после концерта.
Но через год, в Лондоне, забыв простые
запонки дома и не имея иного выхода, я вдел в
манжеты японские и отправился в “Куинс-холл”
играть концерт Эльгара. В одном из пассажей,
когда быстрым движением левой руки я уже почти
взял высокую ноту, запонки зацепились за
виолончель и не позволили мне сделать это.
Острый край той же запонки порезал мне
палец в Стокгольме. Я выбросил их в мусорную
корзинку, но, вернувшись домой, обнаружил, что
запонки прислали по почте. Они были точно
привязаны к их владельцу. И ни одному хотя бы
самому нелюбимому человеку я бы не решился
подарить их.
Даже полезные развлечения накануне
концерта могут привести к гибельным
последствиям. Однажды в Амстердаме, холодным
днем, когда все каналы замерзли и все население
Голландии каталось на коньках, я в мрачном
настроении шел на репетицию. Даже Пьер Монтё
вместе с великолепным оркестром “Консертгебау”
не могли вытеснить из моей головы мысль о
коньках.
Я завтракал с друзьями, у которых была
красивая дочка - любительница конькобежного
спорта. Без особого труда она уговорила меня
покататься после завтрака. Надев взятые напрокат
коньки, я смело ступил на лед, но после нескольких
фигур столкнулся с кем-то или с чем-то и упал.
Испытывая острую боль в руке, думая о вечернем
концерте, я упрекал себя горько, но... слишком
поздно.
Во время концерта большой палец правой
руки, красный и распухший, едва мог удерживать
смычок. И все же я играл, отчаянно стараясь не
выронить его. Я зажал смычок в кулак и так довел
до завершения первую часть концерта Дворжака.
Мы начали Adagio. Боль стала невыносимой,
и еще до окончания этой красивой части у меня
слезы покатились из глаз. Как непривычно долго
тянулось время, пока я дошел до Финала. Ничего
удивительного!
После столь трогательного исполнения
многие плакали вместе со мной. Это был
"триумф", и отзвуки его доходили до меня еще
долго после того, как доктор снял гипс с моего
пальца.
Реакция публики - дело таинственное.
Заслуживало ли мое исполнение такого
благосклонного приема? Я последний, кто мог бы
судить об этом, потому что тогда не музыка, а боль
и раздражение занимали все мои мысли. Не
сомневаюсь, что с неповрежденным пальцем я играл
бы гораздо лучше. Но в такой же степени уверен,
что реакция была бы гораздо менее живой.
В отличие от Амстердама, где я был сам
виновен, легкомысленно катаясь на коньках перед
концертом, в Вене я оказался воплощением
благоразумной невинности. Хорошо отдохнув и
хорошо подготовившись, я собирался сыграть
концерт Гайдна под управлением Бруно Вальтера.
Мы часто выступали вместе с ним, и репетиция с
филармоническим оркестром прошла как нельзя
лучше. Меня предупредили, что концерт начнется
ровно в семь. Увертюры не было: в семь тридцать
предстояла трансляция симфонии Малера. Поэтому
после Гайдна для хора и солистов почти не
оставалось времени, чтобы выйти на эстраду.
Несмотря на то, что начинять программу
виолончельным концертом было несколько странно,
я согласился.
Вечером мы вышли на эстраду точно в
семь. Вальтеру не терпелось начать, но так как
публика все еще шумела, рассаживаясь, а
приветственные аплодисменты продолжались, он не
мог этого сделать.
- Поклонитесь, - сказал он мне.
- Да нет же, это вам аплодируют, -
ответил я. Аплодисменты усилились. "Давайте
поклонимся вместе", - настаивал Вальтер, так
как аплодисменты стали еще громче. В ожидании я
вспомнил, что в Вене шли горячие дебаты по поводу
того, кто будет назначен директором
Государственной оперы. Многие предпочитали
Бруно Вальтера, и сегодня, несомненно,
демонстрировали свой протест против назначения
на этот пост Клеменса Крауса.
Когда Вальтер, наконец, повернулся
лицом к публике, вспыхнула бурная овация. И
только после повторных поклонов аплодисменты
утихли так, что мы могли начать.
Не припомню, играл ли я когда-нибудь
Гайдна лучше, чем в этот вечер. Даже
наибыстрейшие темпы (мы были принуждены к ним!)
казались безупречно верными. В ту же секунду,
когда мы завершили концерт, хор, солисты и
артисты полного состава оркестра,
участвовавшего в исполнении симфонии Малера,
промчались на эстраду, и прежде чем я успел
сообразить, что произошло, Малер был уже "на
ходу" а я очутился в артистической комнате.
Никто не пришел повидаться со мной, и спустя
немного времени я медленно и одиноко побрел в
отель.
И тут я подумал: что же предпочесть -
грандиозный успех после есовершенного
исполнения в Амстердаме или превосходный
концерт в Вене, энтузиастом которого был лишь я
один?
Случайные происшествия - бич для
исполнителей - часто радуют публику. Лопнувшая
струна, смычок, выскользнувший из руки и
вылетевший в зал, неизменно вызывают бурный
восторг. Во время концерта в Детройте у меня
отстегнулся крахмальный воротничок. Не было
ремени привести его в порядок. И так, взмахивая
двумя половинками воротничка, как крыльями, я
играл весь концерт. Эффект был настолько велик,
что впоследствии я пробовал повторить этот трюк,
непрочно закрепляя воротничок, но больше уже не
удавалось.
Гораздо более серьезный инцидент
произошел в Гамбурге. Серьезная атмосфера в зале
царила перед моим исполнением ре-минорной сюиты
Баха для виолончели соло. По необъяснимой
причине моя память ограничилась лишь первой
нотой ре и... ни одной дальше. Я без конца
настраивал инструмент, все еще надеясь вспомнить
продолжение. Но чем дольше я настраивал, тем все
меньше знал, что же следует за нотой ре. Пришлось
начать. Я был уверен, что пальцы автоматически
сыграют то, что нужно. Решительно взял ре, но тут
же остановился и в смущенном молчании сделал вид,
будто моя виолончель все еще нуждается в
подстройке. Понимая, что нельзя уже больше
оставаться в подобном положении и не имея иного
выхода, я, наконец, начал играть. Импровизируя с
бьющимся сердцем, я старался предугадать, каковы
будут развитие и конец. Это была очень длинная
прелюдия, но, в конце концов, я добрался до
заключительного аккорда. Взглянув в зал, увидел
профессора Якоба Закома и его
учеников-виолончелистов, с недоумением
уставившихся в свои ноты. "Как занятно - сказал
Заком после концерта. - Я не знаю этой редакции
прелюдии. Очень интересно. Хотелось бы взглянуть
на нее".
Утром он пришел ко мне позавтракать.
"Критикам и всем остальным понравился ваш
Бах",- сказал он. Рассмеявшись, я признался, что
это действительно был "мой" Бах ...
(продолжение следует)
|
