topliteratura.gif (4465 bytes)
Содержание

Главная страница

raspor.gif (49 bytes) 

                                                                     
Фрагмент двадцатый

  В Крансе на Сьерре, маленьком швейцарском курорте, выбранном Меровичем для нашего летнего отдыха, нет высоких снежных хребтов с недоступными пиками. Отели и крошечные домики разбросаны в прелестной долине, окруженной со всех сторон горами мягких очертаний. Все здесь радовало взор, и я чувствовал, что лето будет чудесным. ,
   Но прошло дней пять, и Саша начал поговаривать о турне предстоящего сезона. Его вопросы насчет программ, разговоры о графике путешествий создали у меня ощущение какой-то спешки, неподготовленности, недостатка времени.
   В своем маршруте я насчитал восемьдесят три концерта. С радостью я предвкушал выступления с симфоническим оркестром и камерную программу с Бела Бартоком, но страшился мысли о сольных концертах, составлявших большую часть турне. Необходимо было освоиться с довольно необычной для меня ролью виртуоза и научиться выполнять то, чего ждала от меня публика. Мне предписывалось избегать "неблагодарных" произведений. И, продолжая, как всегда, работать каждый день над основным репертуаром, я был вынужден вступить в мало мне знакомую область "эффектных" коротких пьес, пьес быстрых, которые должны были звучать еще быстрее, и всевозможных транскрипций для "бисов". Чтобы проникнуться соответствующим настроением, я составил себе отличную коллекцию "насекомых": "Пчелка" Шуберта, "Москиты" Ферчилда, "Полет шмеля" Римского-Корсакова, "Бабочки" Форе и массу тарантелл.
   Если в ученические годы любая акробатика на виолончели меня забавляла, то теперь приводила в замешательство. Правда, никто не требовал, чтобы я включал в репертуар нежелательные для меня пьесы. Но я сам предпочитал не уклоняться, не протестовать, пойти на компромисс и принять вызов. Конечно, сражение, которое ведется без уверенности в своей правоте, не может быть выиграно. Но как почувствовать вкус к моим тарантеллам?
   Выручили воспоминания о замечательном жонглере Растелли - я видел его в Берлине. Молодой, элегантный, он подбрасывал мячики в воздух, заставляя их, словно живых, совершать чудеса. Очарованный, я недоверчиво наблюдал, как они летали в разных комбинациях, в разном ритме, замирая перед тем, как опуститься на кончик его носа; как они путешествовали, словно побуждаемые какой-то невидимой силой, вокруг его неподвижной изящной фигуры. Когда же он двигался, то был похож на прекраснейшего классического танцора. Желлая объяснить свою невероятную ловкость, он не рассказывал глубокомысленных историй. Если он даже и мог это сделать, то, видимо, не хотел. Все же кто-то слышал, как Растелли однажды признался: "Эти мячики - мой Страдивари, моя кисть живописца, перо писателя". Размышляя о нем, я научил своих "насекомых" летать, жужжать и продемонстрировал своим друзьям одного из "тарантулов".
  - Это ловкая маленькая штучка, - заметил Натан, - но что сказал бы ваш друг Шнабель? -
  - Да, что он сказал бы? - засмеялся Володя.
  - Он однажды объявил: "Я люблю азартные игры и люблю соборы, но ненавижу азартные игры в соборах”.
  - Это хорошо, - продолжал Володя смеясь. - Я тоже что-то удачно сказал Шнабелю, когда он выступал с Гришей. Я спросил, играет ли он Шопена и Листа? "Нет, - ответил он. - Но после того, как я переиграю всего Моцарта, Шуберта, Бетховена, Шумана и Брамса, то, быть может, примусь и за них". И тут я заявил: "А я делаю все точно так же, только в обратном порядке!"
   Даже несмотря на предстоявший ему огромный концертный план, Натан, в отличие от Володи и меня, не выглядел обеспокоенным. Он был уравновешен, невозмутим и всегда в хорошем настроении. Его друзья и знакомые, его скрипка, его изящные шерстяные свитеры - все словно существовало для того, чтобы доставлять ему радость. Он был благодарным слушателем, и если иногда я проявлял непокорность, разражался взрывами гнева и пламенными речами, он шутливо подзадоривал: “Давай, давай, Гриша, еще больше страсти!”.
   Утомительные философские рассуждения Меровича обычно заканчивались общим весельем, после того как Натан выражал ему признательность за краткость и доступность высказываний.
   Мильштейн и я жили в отеле, а у Горовица был свой дом, где мы проводили много времени. Мы музицировали, часто спорили о программах, считая их составление исключительно трудным делом. Эти обсуждения длились бесконечно, и иногда мы заходили в тупик. Мерович во всех случаях брал на себя роль арбитра. К его советам мы прислушивались, а если, оставшись одни, втайне и критиковали эти предложения, то лишь для того, чтобы в конце концов принять их.
   Живой интерес к работе Володи и Натана часто отвлекал меня от собственных занятий. Двери Натана всегда были открыты для меня, и только изредка я видел его без скрипки. С того момента, как он брал ее в руки, никто и ничто не могло ему помешать. Даже скорее наоборот: посетители вроде меня были стимулом для новых идей, которые, к его радости, стихийно возникали здесь же. Мне никогда не удавалось застать его за исполнением гамм и иных упражнений. Да и вообще не было впечатления, что он "занимается". Он просто играл на скрипке и со скрипкой. Случалось, что он имитировал других скрипачей, но когда я попросил показать, как играет кто-то, кем он особенно восхищался, Натан ответил: "Это опасно, потому что если я сумею сыграть так, как он, мне уже никогда не захочется больше играть так, как я сам играю".
   И Натан приходил ко мне, когда я занимался, но, наскучив быть пассивным слушателем, завладевал моей виолончелью, чтобы проиллюстрировать какую-то мысль. Потом я начал делать то же самое с его скрипкой, и в конце концов мы условились не приходить друг к другу без инструментов.
   Разница в возрасте между мной и моими друзьями составляла по нескольку месяцев: я был старше всех. Володя - следующий, Натан - самый молодой, и все же я чувствовал себя гораздо более зрелым. Как музыкант, я успел уже испробовать много специальностей, тогда как они с самого детства готовились исключительно к виртуозной карьере. У них не было опыта игры в симфонических оркестрах, оперных и опереточных театрах, камерных ансамблях, они не занимались преподаванием, не играли в ресторанах, кино и на свадьбах. Вот почему я и не надеялся на то, что они поймут, как я озабочен перспективой всецело отдаться карьере солиста. В этой области я был моложе их.
   Натан и Володя вошли в мою жизнь одновременно, но они были такими разными, словно их разделяли столетия. Натан раскрывался людям всегда сразу, а Володю надо было еще "найти". Мне нравилось наблюдать за одним и заниматься "поисками" другого. Володя был сложной и изменчивой натурой, и успех зависел от того освещения, в каком он хотел предстать или в каком видел себя сам. И он не облегчал этих"“поисков".
   Но как художник, Володя был настоящим мастером, безошибочно интерпретирующим музыку в ее подлинных масштабах. Он работал упорно, с тщательной заботой о каждой ноте, о каждой фразе, до тех пор, пока все не слагалось в единую, цельную форму. Он обладал безупречным чутьем, и его исполнение, казалось, возникало стихийно, будто иным оно не могло быть и создавалось тут же, без всякого предварительного замысла и труда.
   Володя показывал мне рукописи своих юношеских сочинений: фортепианные пьесы, скрипичную сонату, неоконченную пьесу для виолончели, фрагменты других произведений. Все было отмечено печатью настоящего композиторского дара.

(продолжение следует)

 



Воспроизведение любых материалов ММВ возможно только по согласованию с редакцией. Если Вы ставите ссылку на ММВ из Internet или упоминаете наш узел в СМИ (WWW в том числе), пожалуйста, поставьте нас в известность.